Неточные совпадения
Меж тем как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькие руки
работали прилежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой, но это не мешало ей ровно подвертывать рубец и класть петельный шов
с отчетливостью швейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не беспокоилась об
отце. Последнее время он довольно часто уплывал ночью ловить рыбу или просто проветриться.
Через день Лидия приехала
с отцом. Клим ходил
с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых
работали штукатуры. Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал в память Клима свои всегда необычные словечки.
Развитие Грановского не было похоже на наше; воспитанный в Орле, он попал в Петербургский университет. Получая мало денег от
отца, он
с весьма молодых лет должен был писать «по подряду» журнальные статьи. Он и друг его Е. Корш,
с которым он встретился тогда и остался
с тех пор и до кончины в самых близких отношениях,
работали на Сенковского, которому были нужны свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд их в шипучее цимлянское «Библиотеки для чтения».
Не вынес больше
отец,
с него было довольно, он умер. Остались дети одни
с матерью, кой-как перебиваясь
с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше
работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Мать
отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка,
отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но
отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал
работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он
работал, была рядом
с домами деда, на Ковалихе.
Встреча
с отцом в первое мгновенье очень смутила ее, подняв в душе детский страх к грозному родимому батюшке, но это быстро вспыхнувшее чувство так же быстро и улеглось, сменившись чем-то вроде равнодушия. «Что же, чужая так чужая…» —
с горечью думала про себя Феня. Раньше ее убивала мысль, что она объедает баушку, а теперь и этого не было: она
работала в свою долю, и баушка обещала купить ей даже веселенького ситца на платье.
Что она могла поделать одна в лесу
с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем
работал еще
отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Когда же мой
отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не
работали, но вот уже года четыре как начали
работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов
с сотню, под присмотром десятника.
Один из них, суровый
с виду, грубым голосом сказал моему
отцу: «Невесело
работать, Алексей Степаныч.
Дома — мать
с пьяницей-отцом,
с полуидиотом-сыном и
с четырьмя малолетними девчонками; землю у них насильно и несправедливо отобрал мир; все ютятся где-то в выморочной избе из милости того же мира; старшие
работают у чужих людей, младшие ходят побираться.
Пришел и я, ваше благородие, домой, а там
отец с матерью ругаются:
работать, вишь, совсем дома некому; пошли тут брань да попреки разные… Сам вижу, что за дело бранят, а перенести на себе не могу; окроме злости да досады, ничего себе в разум не возьму; так-то тошно стало, что взял бы, кажется, всех за одним разом зарубил, да и на себя, пожалуй, руку наложить, так в ту же пору.
— Я двадцать рублей, по крайней мере, издержал, а через полгода только один урок в купеческом доме получил, да и то случайно. Двадцать рублей в месяц
зарабатываю, да вдобавок поучения по поводу разврата, обуявшего молодое поколение, выслушиваю. А в летнее время на шее у
отца с матерью живу, благо ехать к ним недалеко. А им и самим жить нечем.
— Да
с какою еще радостью! Только и спросила:"Ситцевые платья будете дарить?"
С превеликим, говорит, моим удовольствием!"Ну, хорошо, а то папаша меня все в затрапезе водит — перед товарками стыдно!" — Ах, да и горевое же, сударь, ихнее житье!
Отец — старик,
работать не может, да и зашибается; матери нет. Одна она и
заработает что-нибудь. Да вот мы за квартиру три рубля в месяц отдадим — как тут разживешься!
с хлеба на квас — только и всего.
Деятельность Гаррисона-отца
с его основанием общества непротивляющихся и декларация еще более, чем сношения мои
с квакерами, убеждали меня в том, что отступление государственного христианства от закона Христа о непротивлении насилием есть дело, давно замеченное и указанное и для обличения которого
работали и не перестают
работать люди.
— Знакомы, чать, —
работал я у
отца. Савку помнишь? Били ещё меня, а ты тогда,
с испугу, вина дал мне и денег, — не ты, конечно, а Палага. Убил, слышь, он её, — верно, что ли?
— Человек — умеет
работать! — продолжал он
с гордостью. — О, синьор, маленький человек, когда он хочет
работать, — непобедимая сила! И поверьте: в конце концов этот маленький человек сделает все чего хочет. Мой
отец сначала не верил в это.
— Когда умер
отец — мне было тринадцать лет, — вы видите, какой я и теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне
отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил,
с одним глазом и двумя руками,
работая везде, где давали работу… Было трудно, но молодость не боится труда — так?
— Она была не очень красива — тонкая,
с умным личиком, большими глазами, взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она
работала на фабрике шёлка, жила со старухой матерью, безногим
отцом и младшей сестрой, которая училась в ремесленной школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила музеи и старые церкви, восхищалась картинами, красотою вещей и, глядя на них, говорила...
— Чего он добивается? — воскликнула Люба. — Денег только… А есть люди, которые хотят счастья для всех на земле… и для этого, не щадя себя,
работают, страдают, гибнут! Разве можно
отца равнять
с ними?!
Фома видел, как
отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча
работать… На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел
с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его
отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже тот, который
работал в паре
с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия,
с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
Климков отвечал осторожно — нужно было понять, чем опасна для него эта встреча? Но Яков говорил за двоих, рассказывая о деревне так поспешно, точно ему необходимо было как можно скорее покончить
с нею. В две минуты он сообщил, что
отец ослеп, мать всё хворает, а он сам уже три года живёт в городе,
работая на фабрике.
Марью Николаевну это ничто не попортило: она училась,
работала и раза два в год набегала домой, чтобы провести праздники
с отцом и
с братьями, которые приходили об эту пору пешком из училища, а особенно
с младшей сестрой, в которой не слыхала души.
Никита видел, что Вялов
работает легко и ловко, проявляя в труде больше разумности, чем в своих тёмных и всегда неожиданных словах. Так же, как
отец, он во всяком деле быстро находил точку наименьшего сопротивления, берёг силу и брал хитростью. Но была ясно заметна и разница:
отец за всё брался
с жаром, а Вялов
работал как бы нехотя, из милости, как человек, знающий, что он способен на лучшее. И говорил он так же: немного, милостиво, многозначительно,
с оттенком небрежности, намекающе...
— Исправник вышел! — замечает Бурмистров, потягиваясь, и ухмыляется. — Хорошо мы говорили
с ним намедни, когда меня из полиции выпускали. «Как это, говорит, тебе не стыдно бездельничать и буянить? Надо, говорит,
работать и жить смирно!» — «Ваше, мол, благородие! Дед мой, бурмистр зареченский,
работал, и
отец работал, а мне уж надобно за них отдыхать!» — «Пропадешь ты», — говорит…
Анна Устиновна. Что это, право, Лиза нейдет! Сердце у меня не на месте. Девушка беззащитная, кроткая, вся в
отца — долго ль ее обидеть? Народ бессовестный, видят, что девушка плохо одета, ну и пристают. А не знают того, что эта девушка, как только на ноги поднялась, так семью кормить стала,
с утра до ночи
работает, отдыху не знает, что мы на нее чуть не молимся. Захворай она, так мы наголодаемся.
Анна Устиновна. Да
с кем же нам отпустить ее?
Отец больной, я стара; она одна
работает, одна нас кормит, одна и работу свою в магазин носит. Нужда, батюшко.
Обычай «крутить свадьбу уходом» исстари за Волгой ведется, а держится больше оттого, что в тамошнем крестьянском быту каждая девка, живучи у родителей, несет долю нерадостную. Девкой в семье дорожат как даровою работницей и замуж «честью» ее отдают неохотно. Надо, говорят, девке родительскую хлеб-соль отработать;
заработаешь — иди куда хочешь. А срок дочерних заработков длинен: до тридцати лет и больше она повинна у
отца с матерью в работницах жить.
— Молви
отцу, — говорил он, давая деньги, — коли нужно ему на обзаведенье, шел бы ко мне — сотню другу-третью
с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты
заработаешь. Ну, а когда же
работать начнешь у меня?
— Ты думала, помер
отец, так на тебя и управы не будет? Мама, дескать, добрая, она пожалеет… Нет, милая, я тебя тоже сумею укротить, ты у меня будешь знать! Ты бегаешь, балуешься, а мама твоя
с утра до вечера
работает; придет домой, хочется отдохнуть, а нет: сиди, платье тебе чини. Вот порви еще раз, ей-богу, не стану зашивать! Ходи голая, пускай все смотрят. Что это, скажут, какая бесстыдница идет!..
«Зачем он меня сюда привез?» — думала Тася, и ей делалось досадно на «добрейшего» Ивана Алексеевича. Все это выходило как-то глупо, нескладно. Этот торопливый старшина совсем ей не нужен. Он даже не заикнулся ни о каком актере или актрисе,
с которой она могла бы начать
работать. А нравы изучать, только расхолаживать себя… Тут еще может явиться какой-нибудь знакомый
отца… Она
с молодым мужчиной, за чаем… Точно трактир!
Императрица, как мы знаем,
с самого начала царствования вступила на путь своего
отца — Петра Великого. Она восстановила значение Сената, который пополнен был русскими членами. Сенат зорко следил за коллегиями, штрафовал их за нерадение, отменял несправедливые их приговоры. Вместе
с тем он усиленно
работал, стараясь ввести порядок в управление и ограничить злоупотребления областных властей. Но больше всего он занимался исполнением проектов Петра Шувалова.
Наряженные на работу в княжеском парке крестьяне между тем тронулись из села. За ними отправились любопытные, которые не
работали в других местах княжеского хозяйства. Поплелся старый да малый. Князь Сергей Сергеевич после ухода Терентьича сошел
с отцом Николаем в парк и направился к тому месту, где стояла беседка-тюрьма.
После первых дней радостной встречи
с отцом и матерью, когда были исчерпаны все привезенные дочерью петербургские новости, исключая, конечно, уличного знакомства
с Софьей Антоновной и неудачного вечера у полковницы Усовой, словом, когда домашняя жизнь в селе Отрадном вошла в свою колею и Ольга Ивановна волей-неволей оставалась часто наедине сама
с собою, на прогулке в саду и в лесу, мысль ее
заработала с усиленной энергией, вращаясь, конечно, на интересовавших ее лицах: Наде Алфимовой и графе Вельском.
— Да я
с семи лет без
отца остался, брат в Москве живет, на фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а
с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и
работал, и наживал, — сказал он
с спокойным сознанием своего достоинства.